Автохонтология и поэтический щитпост в телеграме

Прерываем затянувшееся молчание материалом исследователя Павла Шейнина о феномене поэтических телеграм-каналов. В статье для «ХЛАМА» он (во многом пророчески) пишет о хонтологии в мессенджере и руинировании цифрового поэтического пространства.

Предуведомление от автора

Писал этот текст в июне, с полемическим азартом пророчил закат телеграма в 2027-м, не подозревая, что в предпоследний день лета — в 2025-м — цифровое солнце уже коснется горизонта. После событий конца августа каналы посыпались, как доминошки. Многие сделали их закрытыми, кто-то поменял имя, кто-то удалил. Нет больше (по)левой поэтики, нет Проксии Ксейдисвет, нет феномена вальса и поля вокруг колодца — как открытых медиасущностей — или же они все ушли в глухое подзамочье. Аватары поэт:ок выцветают на глазах, ссыхаясь до бледных инициалов.

Может быть, кто-то еще вернется, но все равно есть ощущение конца. Флэш-эпоха телеграм-поэзии — той, что проходила под радарами, той, что так азартно хоронила себя в подлеске интрафейсов, — «знающей различия, / живущей без вымученной беспомощности» — по большому счету, закончилась.

Если «ХЛАМ» все-таки выпустит эссе, хочу посвятить его памяти поэтического телеграма — периферийному явлению в истории литературы, когда стихи выскакивали из руки-телефона, как кузнечики.

Автохонтология и поэтический щитпост в телеграме

Нарезает круги детвора

по Мёртвому Интернету

Поэтические телеграм-каналы: медиум, чей рассвет и закат совпадает до точки.

Уже в декабре 2024-го, выпуская статью «Сад расходящихся телеграм-каналов» (под именем Андрей Войтовский), я был уверен, что мессенджеру Дурова осталось максимум три года. В 2027-м тг-каналы отметят 12-летие (их ввели в 2015-м), хорошая нумерология, чтобы попрощаться с ними. Но пока этого не случилось, закатные краски буйствуют, змеятся фрактальные медиалианы.

Плоть и кровь поэтического телеграма — щитпост как воплощение скудного изобилия, депрессивного гедонизма присной памяти Марка Фишера. Новые медиастаханов:ки — автор:ки, заполняющие каналы внутренним монологом. Он может быть высокосветским, академическим, рассудительным, как у Полины Колозариди, а может — низовым, карнавальным, малярийным. Я смотрю на тебя, Варвара Недеогло, моя прекрасная одалиска-скандалистка, нелегальная мигрантка моих сновидений. София Амирова, Станислава Могилёва, Дарья Фоменко, Полина Музыка постят почти ежедневно, иногда в несколько каналов, превращая телегу в телеприсутственное место, кибермолебны у парадного подъезда интернета. Чем больше контента, тем больше усталость от контента, тем больше ощущение, что всё это уже было — тем ядовитее уколы псевдоностальгии.

воззвания

                                                       рвутся брэйнротом

                                                          и желчью в глаза

Моя статья про тг-поэзию была бледной тенью самой себя. В ходе (авто)хонтологизации две трети рассуждений я вырезал, посчитав либо слишком отвлеченными, либо потенциально оскорбительными. Вот один из призрачных абзацев, зависших в лично-публичном медиалимбе:

Впервые попадая в поэтический телеграм-канал, гипотетический внешний наблюдатель, привыкший к определенному аскетизму публичного образа поэток и поэтов, будет шокирован количеством информации, которая на него обрушится. Авторки и авторы, обращаясь, как правило, к друзьям (но при этом не делая каналы закрытыми, то есть допуская, что их могут прочитать незнакомцы), не только рассказывают о своем круге чтения, учебе, творческих активностях, но и делятся эротическими фотосессиями, трип-репортами, скриншотами из приложения, подсказывающего начало месячных, сравнивают УЗИ матки с лунными морями, рассказывают о том, как лечились в ашкелонских рехабах, боролись с анорексией, биполярным расстройством, прозопагнозией, селфхармом, отмечают годовщины прерванных беременностей, раскрывают детали о своих небинарных идентичностях — и все это под аудиовизуальный аккомпанемент мемов, стикеров, видео в кружках, перепостов новостей и большого трансмедийного карнавала.

Мои записки при подготовке статьи превратились в отчеты об НЛО или встречах с полтергейстом: в них остались следы удаленных каналов. Так, «Стихотворение для Вити Вилисова» Саши Мороз пропало вместе с ее каналом, удаленном на границе при обратном въезде в Россию (на самом деле она снесла сразу оба своих канала, и русский, и зарубежный), но сохранилось в черновиках статьи. Я прислал ей, она порадовалась. Потом у нас с Сашей произошла хонтологическая непонятка: мой телеграм взломали, я написал ей от имени мошенников (вернее, мошенники от моего), а через неделю она сама сначала написала с просьбой о деньгах (как будто теперь уже ее взломали), а потом резко удалила всю нашу переписку и пропала на две недели. Вернувшись, объяснила, что была в больнице. На вопрос о причинах удаления истории ответила: «Автоматически». Таково, по-видимому, наследие автоматического письма футуристов: автоматическое стирание. (Вилисов тоже потом вернулся хонтологическим бумерангом: его книжка «Постлюбовь» попала на радар синхронно с вхождением в эпоху личной постлюбви.)

В месяцы после публикации материала я замечал все больше и больше признаков гниения, растворения, руинирования телеграма. Это не только возросшая активность мошенников, которые действуют как черви-продуценты в разлагающейся медиатуше. Стало больше рекламы. (На «Полутонах» попался баннер «Карбоновые инфракрасные обогреватели „Иртыш“»: кукушкино яйцо в поэтическом гнезде.) Усталость от смартфона и интернета выросла. На каждом шагу — риск получить (не)новость о горячих точках и вернуться к думскроллингу, хонтологичнейшему из диджитал-рефлексов. Наконец, количество инфы в рабочих, семейных, дружеских чатах возросло невероятно. В год пандемии меня включили в чат бывшей команды КВН. Я не общался с ними со времен первого айфона. Написал «Всем привет!» — и больше ни слова за 5 лет. Как прилично выйти из чата или попросить, чтобы меня убрали, — так и не придумал. Нас там шестеро, но одна шестая упорно молчит. Убрал чат в архив, теперь счетчик непрочитанных сообщений вспухает рядом с аватарчиком (уже не-будущей не-бывшей) крашихи и несколькими чатами, чьих владельцев не хочется обижать, поди еще вспомни, как их зовут.

ты некрологи прячешь

  в Read Later резво или буфер

обмена, я на всякий пожарный

щитпощу как будто своим компроматом

28 мая журнал vmesto.media опубликовал цикл Егора Зернова «К.», основанный на малой прозе Франца Кафки. Именно оттуда — сквозные эпиграфы. Ранее эти тексты серийно появились в канале Егора, причем во время телеграм-публикации части цикла были разбиты смертью Дэвида Линча. Зернов — перформативный трикстер-скриптор, (а)социально ангажированный поэт, тяготеющий к медийному кабаре-маскараду, запустивший в своем письме импортозамещенную гамлет-машину. В 2023 году он обновил название своего канала с «егор зернов» на «„егор зернов“» — и написал пост с притворным разоблачением себя как поэтического персонажа. Это стало реакцией на несогласованную публикацию в журнале Rosa Mundi (Егору приписали тексты, к которым он не имел отношения). Кстати, телеграм-канал новой медиагибридной «Розы мира» — королевство киберготического щитпоста: бесконечно изобретательная веб-типографика, бесконечно душные эзотерические вайбы.

Егор рассказал мне об этой детали биографии, когда я поймал его за продажей «Темной материи» в ДК Рассвет. Это было осенью 24-го. Я тогда составил себе программу деанона Войтовского: через силу признаться всем, с кем общался от имени гетеронима и как меня зовут по-настоящему. Мы с Егором посмеялись на эту тему, он упомянул, что вокруг Войтовского ходили разные слухи, кто-то считал, что это несколько человек. Так ложно-истинный «„егор зернов“» пообщался с истинно-ложным «„андреем войтовским“» — а потом мы разошлись по своим телеграм-бункерам.

Сам Егор, в отличие от своих оппонентов из «Роза мунди», не щитпостит. Если только не считать за биографический щитпост его удивительную многогранность и пристрастие к медийным перевоплощениям. Опять же, посреди первой публикации цилка «К.» в тг-канале — рядом со смертью Линча — пьеса «Троцкий-апокриф», про которую автор пишет (тут заменяю интернет-типографику на обычную): «Чтобы подобраться к собственному состоянию, приходится снять с себя все культурные слои, как одежду, обнажать внутренности. Остается ли под ними вообще хоть что-то? Есть ли какое-то внеязыковое тело, полностью очищенное от концептуальных покровов, способное переродиться, начать заново?» (В статье «Сад расходящихся…» было много про медиателесность и медиатревогу.) И рядом, после стихотворения, озаглавленного «В исправительной колонии», — Егор сравнивает Дениса Ларионова с Massive Attack и обсуждает «акоммуникативность» пьесы «Безумный ангел Пиноккио» — про персонажа, который, по словам Зернова, «ставит под сомнение языки, жанры, медиумы» («а значит, саму весть, которую он несет, мы не услышим»). Это интеллектуально-художественная гиперстимуляция, наркотическая перегрузка с целью попасть в Черный Вигвам за красный занавес: призрачно-призракологическая погоня за смыслом.

щитпощу как будто своим

компроматом,

но инструментал кривоват, и невнятно

ЭЙ-АЙ этажи генерирует, двери

Еще одна беда, от которой телеграм не очень спасает, — AI-slop, ИИ-мазня, ИИ-тюря, засилье низкокачественного сгенерированного контента в обрамлении разговоров о приходе сильного искусственного интеллекта. Боты поэтов тестировались еще в 22-м, после премьеры СhatGPT и начала большой ИИ-гонки, в 25-м мазня-тюря заполняет все цифровые щели. Умельцы настраивают машины пулеметной публикации. В канале ULTIMO MONDO OBSCURA — 13851 подписчик, и 78404 картинки, и 154 видео (по состоянию на последний день весны ‘25). В день выходит по 20 постов, но есть и дни, когда выходит по 50–100. Сомневаюсь, что обошлось без продвинутой нейросетевой подмоги, хотя все работы — от мясных художников, фотографов и режиссеров. Автор канала собирает «коллекцию смутного очарования», апеллируя не то к Бунюэлю, не то к Донне Харауэй с ее смутой, не то к смутному времени. Подборка ужасает не низким, а высоким качеством: живопись, графика, фото — дико интересные, хоть и мрачные. Это тоже фишеровская история, артефакт цифрового безвременья и платформенного нарцисс-наркоза: тебе становится скучно от того, насколько тебе интересно. Уже пять сообщений скопировал себе в избранное, но до сих пор не домотал до вчера. Ведет канал безымянный украинский энтузиаст, по закрепам можно промотать на сбор средств, великолепные макабр-визуалы пересыпаны кадрами с улиц Киева — хроникой бомбардировок 1941 года. Если подняться в начало канала, в координату 05.04.2020, что требует определенной сноровки и напоминает сюжет «Сердца тьмы» / «Аpocalypse now», — откроется первый пост: картина Алексея Евсеева «Солнце Казимира», сияющий в небе над городом черный квадрат.

Про ИИ долго не буду, тема одновременно богатая и бедная, сверхгорячая и сверххолодная. Между новостями в «Схроне» об оскандалившейся премии, не сумевшей отличить робота от человека, о премьере новой поэтической книжки с использованием нейросетей, рассказом поэта-сатирика и писателя-фантаста Лео Каганова, как он с ChatGPT сочинял рассказ про гибель Атлантиды (и жалобы, что его текст за это сняли с конкурса «Рваная грелка») — мысли о том, как бы заставить ии-шку прочитать за тебя 20 книг, с которыми попросили ознакомиться по работе.

             я теряюсь в обломках

big dada, прессую её в монолит

органической плазмы, она мне

шифрует кошмары, вживляет в глаза

мне кровавый фонтан

По распространенной трактовке, дадаизм родился в финальных (суб)титрах Первой мировой как реакция на неописуемое. Новое неописуемое — Крым, Трамп, Ковид, эпоха войн — рождает новое «нет-нет» в виде нового «да-да». Зернов не первый каламбурит «data-dada»: одна из биографий Тристана Тцары называлась Dada Mining. Искусствовед Борис Клюшников, много исследовавший и дадаизм, и Марка Фишера, скидывал в свой телеграм-чат @kursBorya (потрясающе фишеровское место, где обсуждения картин перемежаются отчетами о борьбе с депрессией, трудностями эмиграции и перформансами на кладбище Пер-Лашез) книгу 2023 года «Dada Data: практика современного искусства в эпоху пост-правды». В начале книги говорится: «mine human ores», «разрабатывайте человеческие месторождения». И далее (мой наивный перевод): «Каждый раз, как мы скроллим — когда мы больше всего устали, когда мы на нижней границе нашего потока — мы потребляем. Мы потребители. Мы потребляем дискурс быстрого приготовления. <…> Нас вскрывают и осушают. Вас и меня майнят. Добывают нашу человеческую руду. Руду в форме страхов, надежд, политической мечты о будущем. Время выбирать: сменить телефон на мегафон — или продолжать скроллинг».

Парадокс Зернова — и, может быть, всех тг-каналов оставшихся в России поэто:к — в том, что его интерес к революции и левым идеям обезоружен (само)цензурой. Протест воспринимается как эстетическая категория, но не жизненная стратегия. «Только детские ружья и флаги для рук дураков // я пробую вклинить / триггеров ряд и неправильный // ритм, но тут без конкретики (мало ли)», — пишет Егор в стихотворении Aufruf, «Воззвание». Самоироничное-саморазоблачительное «мало ли» — новое воплощение «как бы чего не вышло», фига в телеграм-кармане. Самоцензура запрещает даже упоминать самоцензуру, но «все всё понимают». Удивительно, как в одной строке встречаются детские ружья из рассказа Кафки (по сюжету сосед распространяет по дому воззвание, начинающееся словами «у меня есть пять детских ружей»: революционный посыл смягчается или выворачивается наизнанку кафкианской антилогикой — даже к детской версии протеста никто из равнодушных соотечественников не присоединяется).

«Сменить телефон на мегафон или продолжать скроллинг?» Герои Кафки, вероятно, выбрали бы второе. Как и герои Джеймса Балларда. Эпиграфом к стихотворению Ein Brudermord (по одноименному рассказу Кафки «Братоубийство») Зернов берет реплику одного из героев Балларда. В рассказе «Выставка жестокости» (Егор приводит название по-английски, Аtrocity Exhibition, чтобы подчеркнуть непереводимость atrocity — как правило, имеются в виду зверства, совершенные на войне) персонаж говорит: «В пост-уорхоловскую эпоху один-единственный жест, такой как отказ закинуть ногу на ногу, будет более значим, чем все страницы „Войны и мира“». Таково же и чертово колесо телеграм-щитпоста: раздувание бессмысленных жестов, разбухание микроскандалов, подсвечивающих-заслоняющих настоящие проблемы. Клюшников перевел для 24-го «Транслита» рассказ Балларда Intensive care unit, где говорится о родственниках, всю жизнь общавшихся только по видеосвязи. Когда они наконец встречаются друг с другом, то начинается резня. Жажда близости — и неумение делиться эмоциями иначе, чем через посредство экрана, — выливается в «выставку жестокости», в кровавый фонтан и большую дадаистскую/футуристическую оргию ультранасилия.

ты корифей из конторского

хора, поёшь ты молитвы

и промпты <…>

это машинный бред, который

жестикулирует прям как отец

Итак, щитпост, автохонтология, медиару(и)ны, самостирающиеся и самопишущиеся цифровые палимпсесты. Технологически разогнанное безвременье, депрессивный гедонизм, нищее изобилие, дурная бесконечность стимулов. Расторможенность, роднящая с животным, селевые потоки обновлений и оповещений, мона лиза оверлоад. Мы читаем телеграм, превращаясь в призракров самих себя, превращая текст в autohaunted by its author = authorhaunted. Мы спасаемся от осознания своей бесплотности и бессюжетности — реддитотрясением раздражителей, булимией мартышки мгновенного вознаграждения. Когда телеграм наконец уйдет в прошлое, как ушли форумы, жж, фейсбук, — мы обнаружим, что он всегда-уже был в прошлом, что мы только и делали, что готовились к его забвению, причем архивная лихорадка (все сохранить) и мания самосжигания (все стереть) парадоксальным образом совпадали. Если что-то у нас и останется, то только мы сами — мы останемся друг у друга, обмениваться веселыми грустными паузами у разбитого корыта телеграма, любуясь на срубленный сад расходящихся телеграм-каналов, как детвора, что нарезает круги по Мертвому Интернету.